рецепция ООО в большинстве случаев оказалась абсолютно никакой и тем самым уничтожающей: главным в ней были вовсе не нечеловеки в противоложность «субъектам»-людишечкам, но сугубо «объекты» как стороны отношений, ими конституируемых, взятые от них обособленно, или как термины (термы) без/вне соответствующих формул. то есть речь шла о попытке мысли нереляционной/нереляционистской и не столько о содержании оной мысли, сколько о ее форме или методе. короче говоря, дело в способе мысли, о чем, впрочем, подчас забывают и официальные пособники ООО из философского стана, пострадамусы артритом, а не арт-критикой, по крайней мере не на полную ставку. (мусагеты! для них ООО dork matter означает n’importe quoi любую хуевину, ваще насрать…)
именно поэтому ООО изначально выступала за тождество против всякого различия, хоть и с симпатией, но снисходительно относилась к философиям процесса and so on. но довольно быстро всё выродилось, иначе говоря, нормализовалось: Брайант этот со своими машинами да способностями, Мортон с ловлей гиперобъектов и трансцендентальной медитацией на отмену закона непротиворечия, Богост с приставками. все они так или иначе вписывали объекты уже в самой их объектности обратно в реляционистские рамки вместо того, чтоб показать, как рамки эти (а не конкретные их инстанциации: сети, «системы взаимодействий», интерфейсы и прочий порожняк) в «принципе» порождаются или там, не знаю, пропечатываются объектами, — через формальную онтологию их как индивидов-самодуров, которые сами себе и принципы, и прицепы прежде любой индивидуации.
о самоустранении и недержании (сношений при «самоизоляции»)
попытка мыслить нереляционно, разумеется, предпринималась здесь отнюдь не впервые, и примеров можно было бы привести достаточно, но наиболее любопытным в контексте ООО, SR, пр. староновомодной хери, а также кинков редакции заводного карнапа является (что же это может быть) нефилософия.
старые солдаты, должно быть, помнят скандальную рецензию Хармана на первую книгу Ларюэля, переведенную на английский, после которой NDPR стал поручать отзывы на Ларюэля всем, кроме него. и пускай злые языки уверены, что ее злонамеренность обуславливается исключительно срачем с Брассье (ну или по крайней мере хармановской недалекостью), я убеждена, что никто не вызывает столько раздражения и гнева, как тот, кто на тебя похож, пускай иногда, чтобы приметить разделяющую и соединяющую вас зловещую долину, нужно сильно приглядеться. от ненависти до любви, впрочем, Один шаг, как бы сказал захандривший коллега по карнапу, но ему слово дадут чуть попозже, пусть я и всего-навсего его тульпа. пушто мужики (hommes) мусор, причем тупой мусор, просто отбросы.
изъять / удалиться (тульпа)
сердце хармановской философии — это любовь. с одной стороны, как он нам часто повторяет, раз уж философия — любовь к мудрости, а не сама мудрость, то хуй вам, а не реальное познание объектов как они есть на самом деле. любовь оказывается чем-то, что помечает собой несводимую дистанцию: нельзя любить то, чем обладаешь; любовь к мудрости всегда неразделенная. с другой стороны, мир для Хармана, как и для Данте, про сломанный молот которого он написал книгу, движим любовью. вот что получается: все союзы объектов, даже самые сварливые, все отношения, в которые они все же косвенным образом вступают друг с другом, и есть любовь как форма наиболее прямой и непосредственной искренности. ну что ж, допустим.
однако искренность эта возникает между реальным и чувственным объектом, например, между мной (моим «реальным Я») и чувственным образом какого-то человека (животного, процесса, события, предмета…). и возникнуть она способна как раз лишь за счет двойной изъятости из чувственной сферы, двойной недоступности (хайдеггеровский механизм Entzug, англ. withdrawal) — изъятости моего реального Я и изъятости реального объекта, находящегося в своеобразном (не)отношении со своим чувственным двойником, через которого я надеюсь испытывать чувства к нему — и я могу лишь только надеяться, что это будут чувства именно к другому, а не к его совокупному образу, инкрустированному чувственными качествами, или к этим эфемерным качествам, или даже ко вполне реальным качествам, существующим независимо от моего восприятия, чье собрание к нему никак не сводимо.
значит ли это, что сама любовь представляет из себя только лишь некий призрачный мостик? вовсе нет: односторонний интенциональный союз, взятый помимо терминов, сам существует как некий отдельный объект или некоторый термин. нельзя даже сказать, что любовь моя, раз от меня союз-объект уже отделен в своей реальности. он тоже ускользает, я уже им не обладаю, хотя порождаю его вроде бы я, только вот не понимаю, отчего именно. правда в том, что одиночество объектов способно лишь усиливаться за счет производимых их союзов: где союз, там и разрыв; где искренность, там и непрестанное сомнение; чем более хочется быть вне себя, тем более проваливаешься вовнутрь, изолируясь вместе с тем и от того, что самим хотелось (бы) считать собой/собственным/своим.
казалось бы, нечто схожее говорит в «Форме и объекте» Тристан Гарсия, которого Харман радостно поспешил назвать представителем «объектно-ориентированной Франции». Гарсия кладет в основу своей формальной онтологии одиночество, причем именно одиночество — а не единство и даже не тождество, к примеру, — характеризует вещь, взятую как вещь, чисто формально как нечто отдельное вообще, а не конкретное что-то в частности, — как «неважно что».
французский оборот n’importe quoi сродни русской как там ее, ну этой, короче говоря — херне, которую просишь передать друга или о которой спрашиваешь, не видели ли они ее, чье имя вертится на кончике языка, но никак не дается, прямо как незапамятный ответ на вопрос о существе особы-вещи, ответ на вопрос, адресуемый уже ею: а за что ее любишь, в чем особенность особы?
вроде не за какую-то отдельную херню, но если даже так, «я хз что» это за je-ne-sais-quoi — пустячок, «ниче особого» presque-rien, по Владимиру Янкелевичу, бергсонисту русско-еврейского происхождения, который заимствовал эти свои понятия из французского обихода. Гарсия явно ему наследует, когда подвергает n’importe quoi вроде бы субстантивации, но субтильной, слабенькой, на полшишечки — чу-чуть, «гип-гипостазируя», размещая посередине от ничто и объекта, стало быть, в их промежности.
угодив в рассмотрение через сей просак, ты оказываешься лишенным каких бы то ни было детерминаций со стороны отношений, качеств и т.п., и т.д., составляющих объективность по Гарсии, становишься неважным типом или типа хмырем, не человеком — вещью без свойств, о которой сказать можно лишь, что она одна в мире или перед миром, т.к. мир тупо твое дополнение, «мир» есть ровно все то, что не ты — дополнение тебя необязательно как множества и не факт, будто бы тебя как части, которой недостает чего-то или кого-нибудь, но точно как одиночества, одного-одинехонька. и одно еще не значит единое, с чего бы непременно быть в целости, а не дробном или разбитом со-стоянии… ну, а с кем стоим-то?
ощущение одиночества у людей представляет собой «метаотношение, т.е. отношение к отношению, разделяемому не только человечеством, жизнью и материальностью, но помимо них — чем бы то ни было», всем подряд или что ни попадя: всем, что существует как нечто. и потому-то:
Два существа любят друг друга — или думают, что любят; они могли бы счесть, будто они одни в мире, но нет ничего более далекого от правды… это в своей любви они вместе, тогда как перед миром каждое из них по отдельности [само по себе: — обособленно] предстает в одиночестве.
и это их любовь как вещь (будь то некая реальная вещь в хармановском смысле или только мысль о любви, думка-фигулька) одна в мире, однако же вместе они одни быть не могут. вроде бы то же, что у Хармана, но нет ничего более далекого: у Гарсии любовь (пусть не главный пример связи или союза, как у Хармана, но единственный указанный пример «неважно чего» в главке про одиночество) подразумевает двусторонние, взаимные, идеальные отношения: двое существ (думают, что) любят друг друга.
для Хармана всякий возможный контакт — строго односторонний, хотя он и допускает саму возможность того, что мой односторонний контакт с чувственным объектом, в свою очередь, задан «соответствующим» ему реальным объектом, манящим (lure) его в свою сторону, словно в капкан, способный общаться косвенно или непрямо, намеками (allusions) или в зависимости от перевода, пленительной поступью, через соблазняющий аллюр, с помощью чар или посредством прелести (allure), как вышло у Шавиро в переводе «Вселенной вещей»; этот варик щас даже нравится, однако здесь ближе какое-нибудь пребывание на поводу у повадок…
к тому же, любовь и думки о ней для Хармана тоже оказываются разными вещами, реальной и чувственной, в то время как формальная онтология Гарсии абсолютно плоска и не предполагает такого строгого разделения вещей на два плана. дело в том, что для Гарсии как раз не существует ни изъятия, ни иного механизма изоляции, пускай в отношении любви он и говорит, будто бы вещи «уединяются в отдаленном месте, в спальне» (видимо, это и есть формула объектно-ориентированной Франции: девичья спаленка): вещь — не некое тождество, устраняющееся из всех отношений, будь то внутренних или внешних, но различие между тем, что находится вне ее, и тем, что находится в ней, и больше ничего.
но и в этом случае n’importe quoi Гарсии, существенная «не суть», опять-таки, почти совпадает на первый взгляд, но в итоге — далеко не «невесть что» je-ne-se-quoi, если угодно, не хрень, и не «почти ничто» presque-rien, не сущий пустяк, ерунда — hier und da фрицев?.. короче: «хер там», по Янкелевичу, поскольку при всей непритязательности данных имен за ними для него — само Реальное во всей неприступности и эфемерности:
интуиция, словно чистая любвь и подобно героическому усилию, длится лишь мгновение, то есть не длится, но это почти-ничто (presque-rien), квази-nihil — точно вечность в сравнении с абсурдным nihil отчаяния.
в тождестве Хармана еще остается что-то потаенное, от него рукой подать до объективного по Ларюэлю, из-под полы определяющего наши его определения как «то, что» уже определено по себе и не нуждается в «пособничестве» потусторонних, идеальных определений, которые бы его со-конституировали; таково преисполненное одиночество, но у Хармана оно бежит даже самого себя. тогда как различие Гарсии — одиночество уже опустошенное, потому обнаженное для себя и для мира. для Хармана, пожалуй, такой «мир» был бы пустой абстракцией. или наоборот, объект Хармана способен на высший kenosis, поскольку вовсе не он заброшен в мир, но мир перед ним, а вещь Гарсии обречена на «безразлучие» мира, связана (им / с ним) как дополнением через разностный мост, не подлежащий разносу.
формальная онтология Гарсии «преобразуется» в объективную, когда вещи делаются интенсивными — получают определения: тогда уж выясняется, что кого-то кто-то любит больше, кто-то кого-то меньше, а то и не любит, но отношение так или иначе остается двусторонним, пусть и одним (коль скоро [остается] отношением, а не [становится] неотношением).
любовь всегда уже разделенная, хотя у кого-то вполне может выпасть ноль при дележе, ну или бесконечно малая величина, но как бы никакой проблемы тут нет…
ну да, в другой своей книжке Гарсия скажет, что вообще-то — есть, что призывы жить насыщенно и интенсивно как раз problematic, но призывы эти чересчур удобно вытекают из его же объективной онтологии, тогда как формальная онтология никакого разрешения конфликта на первый взгляд не предполагает. другое дело, что хармановский аллюр, в свою очередь, чересчур мутен. а что делать, коли не снять штаны и бегать?
отбросить : отлучиться [нетульпа]
если снять штаны, будет холодно, хотя если бегать, можно и согреться. да вот только штука в том, что холодно будет всегда, сколько ты там ни раскручивайся, как волчок. под жаром скрывается озноб, ну а футболка воняет в любом случае. но давайте обо всем по порядку.
если Гарсия написал трактат о вещах в противовес условиям их данности, то Ларюэль в «Биографии обыденного человека» собирался дать трактат о человеческих одиночествах в противовес людским множествам — о minorités в отрыве от autorités.
человек, взятый по-Реальному, как бы сказал Леопольд фон Захер-Мазох, не отягощен наследием, которое завещал потомкам Каин: это пустое родовое меньшинство без всяких государствообразующих черт. государство — ядро трансцендентального и сердечник философии; вот отчего диалектика не выносит однобокость (= унилатеральность), ей всегда нужна двуглавость; вот почему в нефилософии всегда есть минимальный анархический импульс.
человек-в-человеке не медиирован никакой мыслью-языком (антропо-, психо-, социо-, био-логическими условиями, а также — политическими, лингвистическими и т.п. различиями) постольку, поскольку истинному индивиду не противоположно Ничто. т.е., если слегка надругаться над Теренцием, великим компилятором, —
HOMO SUM ET HUMANI NIHIL A ME ALIENUM PUTO
[я человек, и Ничто человеческое — мне «причуждо»]
хотя человеческая медиация тоже вписана в пустоту Реального как не-медиационное, как непосторонняя инстанция сторонения, просто человек-в-человеке ею, а равно и миром, не выкупается.
примечание для тех, кто все ж таки любит нелюдей:
расслабьтесь, отсюда следует, что человеку, juste un individu, никто/ничто не противоположны.
тут и кроется главное отличие невыкупаемости (foreclosure / forclusion) нелаканиста Ларуэля от изъятия (withdrawal / Entzug) нехайдеггерианца Хармана. ведь можно было бы подумать, что оба они разделяют эдакое романтическое представление о субъективности (=объектности Г.Х.; я срал-ебал) как резервации необъективируемости и необъективируемой резервации: есть-де у меня некая часть, вообще не сообщающаяся никак ни с кем, неуловимый джо, никому нахер не сдавшийся. может с кем и сообщается, но все не то и все не так, когда твоя девушка тож больна, от мира, от тебя закрывается. (в локдаун было смешнее… а нет, не было.)
в некотором смысле так и есть, другое дело, что унилатеральности Хармана и Ларюэля повернуты в разные стороны. объект Хармана сверхискренне входит в горшочек отношений и тут же из них выходит, точно так же сверхчувственно; это объект сам что-то предпринимает, он сам трансценденция. радикально имманентному Реальному, в свою очередь, по барабану, оно сохраняет безразличие и не отделяет себя от медиации, наоборот, это медиация со своей стороны с ним соотносится как отделенная: неполагаемый «выход» Реального из себя, transcendance non-thétique, которая сокращается Ларуэлем до TNT, т.к. тринитритолуол + реальные пацаны. (здесь немного упрощаю схему, но кто ж заметит. ну а тротил для связи с другими нужен стопроц.)
если Реальному фиолетово, как же оно всетки взрывается, пусть даже понарошку? нефилософка Катерина Колозова вслед за Харманом и Платоном считает офк, что все дело здесь в любви. раз радикально одинокому Реальному всё без разницы, то оно вполне может всё допускать, а его раскрытие и выход из себя в мир — что это, как не любовь? вот только любовь, как и всякая (односторонняя) индивидуация, грустное, потому как — всегда невозможное предприятие: в конечном счете меня всегда ожидает провал, ведь пытаясь внести разрезы-сечения в Реальное, в тело славы себя и других, я неминуемо остаюсь замкнутым в себе, а тело — цельным и невредимым.
в то же время это попытка залатать раны, якобы нанесенные телу славы миром, телу, в коем с тобой неслиянно некогда вненаходились: сингулярности в Едином как слезы под дождем, как капли воды в бассейне сауны, как воздух в CO₂. в конечном счете кого я люблю, как не мертвеца, всегда уже утраченный, остранившийся объект?
ну, любовь — дело государственное, неудивительно, что такое нытье выходит, моральный мазохизм. вот то ли дело увидеть тело как уже рану, но униполярная мания, без или помимо этого депрессивного желания быть любимыми? «таких примеров мы еще не видели», и все ж таки один завалялся.
ведь в том, что пишет Колозова, приметно сходство с описаниями маниакально-депрессивной позиции в психоанализе. можно было бы подумать, что попытка убить другого относится к маниакальной части (метарусские процитировали бы тут «первое убийство как первая любовь» Пичушкина) — но это, скорее, садистическая иллюзия, свойственная параноидно-шизоидной позиции, в упор не видящей этого остранения себя и других: убийца полагает, будто он может напрямую дотронуться до других, хотя других нельзя убить (потому ли, что они уже мертвы… ну или бессмертны из-за того, что никак не прекратят умирать). для Колозовой любовь указывает на радикальную уязвимость; на мой взгляд (вроде следую в этом за «Общей теории жертв»), здесь мы видим как раз радикальную неуязвимость, слабую силушку.
приехавшего с гастролями в Питер Миллера как-то спросили, каковы ограничения лакановского анализа (ну должны же они быть, епта). он ответил, что, вот, пределы ставит некая «меланхолическая позиция»: так случается, что субъекта съедает изнутри холодность, froideur, и задача аналитика в том, чтобы холодность изолировать, опечатать, закрыть на карантин и приучить анализанта на нее лишний раз не бросать (гл)азъ, не разбрасываться. а то он выморозится и все.
бог весть, что Миллер имел в виду под «меланхолической позицией»; допустим, что она немного сродни мании/депрессии. но, как говорил другой человек-взрывчатка, «если не ненавидеть себя, как любить?»: меланхолия — это черный гнев (вот она, мания…), холодное презрение, то самое удивительное вседопускающее безразличие, которое и лежит не то «в основе», не то «под спудом» всех этих необязательных связей и взрывных выходов из себя, не оборачивающихся криминалом.
неразделенность любви оказывается ключом: можно любить лишь на расстоянии, на удаленке, но такой, которая удаляет и дистанцию тоже; смотреть в свой холод и тем самым не закрывать холод других — вот этюд о солидарности солитюдов; понимая, что им никак ни помочь, ни навредить, без надрыва пытаться согреться. жаркие попытки сообщиться, конечно, не будут поняты, но и в них мы и аффицируемся Реальным, их неотразимость идет от самого Реального, будто растущим в хлопушках как снежный ком. froideur как joui-sans-jouissance, аллюр мраморной статуи в мехах.
на нашу тему была составлена пара великих книг. во-первых, конечно, делёзовское «Представление Захер-Мазоха». было бы тупо искать в нем что-то про садизм и мазохизм — его непосредственным предметом является холод, который пронизывает эти установки (связываемые Делёзом в другом месте с параноидно-шизоидной и маниакально-депрессивной позициями соответственно, так что срать ему было в целом на наименования носителей холодности). да, пронизывает по-разному, и Делёз отдает предпочтение второй: не убийственная апатия, а «холодность и комфорт» как «формула извращенного мистицизма».
оба этих предприятия в корне анархические и апокалиптические, но если т.н. садизм нацелен на уничтожение или усекновение мира, то т.н. мазохизм — на его подвешивание или «остановление», иными словами, на мировое epoche ради трансмутации наследия Каина, государствообразующих атрибутов и отношений, во льдах.
вот только человек-в-человеке Ларюэля навряд ли человек-на-кресте Мазоха, но и обыденный мессия — тоже sui generis «без половой любви, без собственности, без отчизны, без воинственности, без труда, который добросовестно умирает и олицетворяет идею нового человечества».
во-вторых, как водится, выяснилось, что все это уже успел сказать Лакан в XXIII (23-м) семинаре, только дохера переврал (потусторонки нагнал, а ранее у него невзаимной любви вот еще не было) и набухтел. и все ж таки:
Откуда берется пламя? Пламя — это Реальное.
Реальное зажигает все. Но это холодное пламя. Горящий огонь —
так сказать, лишь маска Реального. Реальное следует искать
по ту сторону — на стороне абсолютного нуля.
славяне, обнуляемся!
вот только не верьте в полную автономию маски, ведь маска — это меха.
не любишь морозы? my dear, я ненавижу их больше.
And Yet¹²³
// вот то ль ко
// и все ж таки